Акихиро Гаевский-Ханадо: как не сломаться за пять лет политзаключения

Акихиро Гаевский-Ханада встретил своё 25-летие за пару дней до освобождения из могилевской тюрьмы №4. Его задержали в августе 2020 года, а в 2022-ом осудили по делу анархистской организации “Революционное действие” на почти 16 лет, обвинив по 13 статьям УК РБ.

Последний год Акихиро провел в могилёвской тюрьме №4, до этого более года в шкловской колонии №17 и еще два с половиной года — в минском СИЗО.

Политзаключенного освободили 21 июня 2025 года вместе с 13 другими после переговоров спецпосланника США Кита Келлога и Александра Лукашенко в Минске.

Сейчас Акихиро находится в Вильнюсе.

“Поговорить с родными без ощущения постоянной слежки”

Прошло уже две недели после освобождения. Что тебя больше всего удивило, какие изменения ты заметил вокруг?

Я был последний раз в Вильнюсе пять лет назад. Это один из моих любимых городов и он значительно похорошел. Но с другой стороны, здесь очень много видишь атрибутов, связанных с политическими изменениями. То есть большое количество флагов Украины, белорусской символики. Ты видишь, что время поменялось. Даже проходя мимо синагоги, видишь портреты израильских заложников. Было много драматичных изменений за последний год и они прямо отражаются на облике города, и это бросается в глаза.

А именно в белорусской среде?

В дозированном варианте информация у меня была. Видно, что многие люди где-то разочаровались, а где-то устали, в том числе из-за каких-то провалов в плане утечки информации, каких-то непроверенных контактов или конфликтов внутри белорусского сообщества.

Люди могут меняться даже внутри системы. Интервью с Акихиро Гаевским-Ханада

С другой стороны, могу сказать, что есть много положительных, позитивных моментов. Все очень включились: очень много людей пытаются найтись, созвониться, списаться, поддержать, то есть предлагают свою помощь. Не знаю, это сила сообщества или просто какие-то личные взаимоотношения, но видно, что люди хотят что-то делать.

Расскажи про свое физическое и психологическое состояние после тюрьмы. Потребовалась ли тебе медицинская помощь?

Конечно, проверить состояние здоровья надо, но серьезных жалоб нет. Зрение значительно ухудшилось. У меня и так была близорукость, а из-за плохого света и того, что там особо занятий, кроме как читать и писать, нет, то тем более.

Но, например, такая частая проблема людей, которые были в местах лишения свободы, это зубы. А мне сказали, что все нормально, кариеса нет. Может, потому что молодость, не знаю. И психологически тоже, особо жаловаться не на что.

Что хотелось первое сделать после освобождения, и что ты сделал в первые дни, когда уже почувствовал себя свободным человеком?

Конечно, поговорить с родными без ощущения постоянной слежки, что ты должен ограничивать то, что ты говоришь, — такого ощущения очень давно не было. Узнать, кто где находится, пообщаться.

Еще, лично для меня, много ходить. Я всю неделю, десять дней очень много ходил, тут как раз город очень подходящий для ходьбы — поэтому свободно передвигаться, видеть природу, архитектуру тоже очень хотелось, на это я много времени уделил.

Ты в Инстаграме опубликовал пост про погибшего добровольца в Украине. Это был твой знакомый?

Да, это украинский товарищ. И я узнал, что несколько моих знакомых уже погибли. В тюрьме, конечно, информацию получить тяжело, но я предполагал, что такое может быть.

Ты понимаешь, что там риски и цена, которую люди платят за свободу, гораздо выше даже, чем в Беларуси. Понятно, что в Беларуси тоже были Витольд Ашурок или Алесь Пушкин, Роман Бондаренко и другие погибшие, но там на войне это случается каждый день, в каждую минуту.

Подстёгиваешь себя, что есть такое, и что у них гораздо всё сложнее, чем у нас.

Как встретил новости, что твои знакомые сейчас на войне?

Наверное, по-другому и не могло быть. Это люди с чувством долга, они не сражаются за украинскую политическую элиту или за какую-то национальную идею. Они сражаются, защищая свободу и свои города, возможность жить так, как они хотят.

Возможно, они попали на фронт не из-за патриотизма или мобилизации, как обычно бывает. У них было другое понимание ситуации. Но я думаю, что для большинства людей по-другому и не могло быть — они не могли поступить иначе.

“Пока везли, сказали, что при каждом гудке машины, будут наносить удар”

Расскажи про тот день 12 августа, когда тебя задержали. Что тогда происходило?

Те дни до задержания, 9-12 августа, это были яркие дни, когда очень мало спишь, потому что ты все время погружен в информационный поток, постоянно следишь, что происходит, связываешься с людьми. Но непосредственно в протестах я не участвовал. Наверное, к сожалению.

Уже потом, когда тебя задерживают, ты понимаешь, и какой смысл был остерегаться. С другой стороны, не обязательно там участвовать, чтобы что-то делать.

Тебя задержали вместе с Александром Францкевичем, и вас обоих избили…

Это было во время задержания, в ГУБОПе. Францкевича задержали не со мной вместе, но дома у меня.

А что происходило с тобой?

Схватили, бросили в машину и пока везли, сказали, что при каждом гудке машины, а тогда весь город гудел, будут наносить удар. Пока был в машине, пока меня привезли в ГУБОП, было просто какое-то бесцельное насилие.

Я чувствовал, что будет продолжение. Они пугали, что электрошокером будут бить, как они били Францкевича. Поэтому я включил для себя психологическую защиту: полностью не коммуницировать с ними, в голове прокручивались одни и те же фразы, чтобы продержаться. По итогу продолжения не было. Ну так, побили в здании, побили в машине. Синяки были по всему телу.

Во Фрунзенском РУВД, куда меня повезли на ночь, или на Окрестина были более жесткие случаи. Люди, которых брали в улице, особенно ОМОН, они, конечно, выглядели очень плохо. Избитые, с порванной одеждой. Меня тоже побили, но все-таки меньше, чем их.

Если сравнивать: СИЗО, одна колония, другая колония, где было тяжелее всего?

Все, кто в последующем был в Минском СИЗО, говорили, что это было самое адекватное место. Все вспоминали, наверное, “с теплом”, хотя, конечно, там не было бытовых условий: тесные камеры по 15-20 человек.

Бывший СИЗО № 1 на улице Володарского / LookByMedia

Сначала кажется невозможным, чтобы так много людей жило в таком пространстве, а потом привыкаешь. Пока еще ты не осужден, у тебя передачи есть, и люди еще не затронутые, скажем так, тюремным сроком, все живут еще свободными категориями, нет еще формы. Там особых сложностей не было по сравнению с тем, что было дальше.

Попадая в колонию, ты сразу понимаешь, что там совсем другие реалии, что к тебе сразу настроены очень враждебно, и будут придираться ко всем мелочам. И ты не можешь избежать каких-то нарушений, холодных изоляторов и так далее.

Этап в колонии, в Шклове, наверное, был самым тяжелым. Когда я попал в первый штрафной изолятор в марте, только отключили батареи, а там созданы все условия, чтобы тебе было крайне холодно. Когда я попал в ПКТ, то снова столкнулся с этими изоляторами. По всем опросам заключенных из разных тюрем и колоний, Новополоцкое и Шкловское ПКТ считаются самыми жестокими — там применяют пытки.

Что тебе помогало будучи в обеих колониях проживать? В одиночестве, например, в ШИЗО.

Если в ПКТ у тебя есть книги, ты можешь на что-то отвлечься, то в ШИЗО тяжело, особенно, как в Шклове, ты находишься один (в некоторых колониях сажают не по одному).

В одиночестве ты постоянно находишься в потоке своего сознания, тебе не на что отвлечься.

Я, например, повторял стихотворения, которые учил, пока находился в СИЗО и в колонии. Прокручивал их. Иногда играет радио, послушаешь песню и настроение поднимается.

Пытаешься не зацикливаться на холоде, на одиночестве. Пытаешься отвлечься, думать о предыдущих встречах, книгах, письмах и что дальше будешь делать.

Физический холод такой, что ты не можешь о нем не думать. Главное психологически настраивать себя, что это все равно пройдет, и сохранить баланс внутри себя.

Как ты анализируешь последние пять лет, заметил ли ты изменения в себе?

Кардинально, наверное, нет. Те, кто встретили меня после пяти лет, сказали, что, в общем-то, я такой, какой и был.

Но, наверно, я больше стал понимать людей и относиться с пониманием к их слабостям и переживаниям.

Конечно, так не всегда происходит. Многие, наоборот, обозляются или закрываются в себе. Но возможность увидеть разных людей помогла мне относиться с большим пониманием к людям.

Были ли что-то новое, что ты узнал о людях, будучи там?

Что мир гораздо сложнее. Что люди — не демоны и не ангелы, а просто люди со своими слабостями и своими сильными сторонами.

То есть, каждый человек может выбирать свой путь и делать выбор в сложных ситуациях, и я видел ситуации, когда от людей не ожидаешь, они проявят свое достоинство, свою человечность, а бывали ситуации, когда люди, действительно, поступали очень низко по отношению к другим и совершенно неожиданно.

Поэтому судить о человеке непросто, и каждая ситуация является уникальной.

Можешь рассказать про пример, когда проявлялась такая неожиданная человечность в заключении?

До попадания в тюрьму, хотя меня и раньше задерживали, я сталкивался с теми, кто непосредственно занимался политическими активистами, и постоянно видел откровенный негатив, злобу и стремление принизить человека и так далее.

Поэтому у меня было представление, что с этим ты будешь постоянно сталкиваться в заключении. Но в том же Минском СИЗО я видел, что очень многие люди в самой системе переоценили происходящее.

Они видели, какие люди сидят. Многие говорили, что видят, что контингент поменялся, что люди умные и талантливые, вежливые, сколько их сейчас находится за решетками.

Они говорили, что понимают, что эти люди, скорее всего, не могут быть преступниками.

Они эти моменты осознавали. Многие говорили, что нас поддерживают, даже когда нас возили в суд. Понимают, что это абсурд и беззаконие, надеются, что нас всех отпустят.

Многие говорили, что раньше они слушали российские СМИ и поддерживали Россию в конфликте с Украиной. Но сейчас они изменили свою позицию — теперь поддерживают Украину и полностью поменяли свои взгляды.

И то, что люди могут меняться вот таким образом даже внутри системы, для меня было важное открытие.

Конечно, люди с совестью по большей части либо ушли, либо с ними не продлили контракт. Они уходят на какие-то должности “не в поле”.

Отрицательный отбор действительно есть. Это, конечно, плохо для людей, которые там находятся. Но мы также видели, что это снижает общий уровень — остается меньше разумных людей, которые могут грамотно принимать решения.

Соответственно, это влияет на жизнеспособность этих институтов и систем, которые поддерживают режим.

“Все эти люди, которые там находятся, они все равно заложники системы”

В отношениях с другими заключенными. Можешь ли ты рассказать про примеры солидарности в тюрьме?

У разных людей обстоятельства разные. Люди друг другу помогают продуктами, особенно, это видно в Могилеве в тюремном режиме, там по правилам все ограничено и у тебя ничего нет.

Ценность мелочей повышается.

Там адекватные люди стараются друг с другом делиться, помогать. Особенно, если у человека заблокирован счет и он не получает перевода (у меня так было в последний год), окружающие помогают.

В колонии тоже помогали друг другу. Когда люди выходили из ШИЗО или когда я знал, что кого-то туда посадят, старался помочь — чтобы в первые дни они могли отдохнуть, согреться, нормально поесть. Обменивались книгами между отрядами, передавали новости, чтобы люди не чувствовали себя забытыми.

ИК-17 в Шклове

Даже банальное общение запрещено, в колонии пытаются пресекать общение с “политическими”. По крайней мере, в Шклове так было.

Они пытаются контролировать, а есть много людей, которые доносят. Поэтому сам факт, что к тебе относятся нормально, не дискриминируют, это уже проявление человечности, потому что там пытаются это искоренить.

Там требуют, чтобы к “политическим” относились так, как будто бы они “недоосужденные”, низший сорт. Мне везло в этом плане. Осужденные по общеуголовным статьям ко мне относились адекватно, нормально, с пониманием. Это выравнивало давление, которое оказывалось со стороны администрации.

Сергей Тихановский во время первой пресс-конференции назвал их тоже политзаключенными, хотя о них никто не знает…

Все люди, осужденные по политическим статьям, имеют категорию номер 10 по профилактическому учету (склонен к экстремистской и деструктивной деятельности). Нагрудный знак у них не белого, а желтого цвета.

Бывает, что людей, которые сидят за обычные преступления, а не за политику, ставят на профучет. Это происходит потому, что они общались с политическими заключенными, помогали им или передавали новости.

Все эти люди, которые там находятся, — заложники системы. Те дегуманизирующие условия, абсолютное бесправие и суровые сроки, которые они получают, — коллапс белорусской судебной системы — распространяются не только на политические дела, но и на рядовых заключённых.

Любой, кто был в тюрьме и общался с заключенными, знает, как проходят суды по обычным делам. Понимает, что там ситуация не лучше. То беззаконие, которое применяют к политическим, может быть, не в такой степени, но все равно происходит и с обычными людьми.

Хуже всего то, что выйти раньше срока у него нет никакой надежды — ни на помилование, ни на изменение ситуации, ни на какие-то решения. Эти люди будут сидеть до конца.

При этом они страдают от тех же плохих условий и не могут защитить свои права. Эти проблемы касаются всех заключенных. Кто-то сидит в лучших условиях, кто-то в худших, но в любом случае так быть не должно.

Цензура

Какой у тебя опыт с перепиской? Как работала цензура?

В Минском СИЗО относительно хорошо было с перепиской. Я, по крайней мере, получал письма и не от родственников — от людей, которые просто хотели поддержать, помочь. С некоторыми более-менее постоянно удавалось переписываться.

Это очень помогало, потому что иногда такие прекрасные письма приходили, красиво оформленные, с интересными мыслями, информацией. Люди вкладывали туда душу. Да и про простые бытовые вещи, они все равно очень поддерживали.

Но как только я приехал в колонию, уже получал письма только от родных. И то же самое было в Могилеве, там вообще с цензурой тяжело. Все, что угодно, могут посчитать за шифр. Могли забраковать перерисованные рисунки, не имеющие никакого подтекста. Фотографии не доходят. Довольно тяжело понять, как эта цензура работает.

С перепиской тяжело. То, что ты даже от родных не можешь получить нормальную информацию, создавало дискомфорт.

Ты вспоминал в одном интервью, что даже замазывали картинки с бутылками…

Да, зачем-то они цензурируют еще фотографии. Я, честно, не понимаю, в чем смысл того, что ты замажешь алкоголь или сигарету просто маркером. Выглядит очень забавно, будто какое-то современное искусство.

Иногда я видел такое, что человек там фотографируется, у него пакет, и видимо, то ли название бренда на пакете или что, и вот пакет, например, замазан. Странные вещи были, отчасти забавные.

Получалось ли у сотрудников японского посольства тебя навещать и была ли с ними коммуникация?

Пока я находился в СИЗО, был период, когда их не пускали ко мне. Но в СИЗО периодические посещения были. Однако как только я попал в колонию, несмотря на то, что запросы делались, их перестали ко мне впускать.

В целом, и в колониях, и в тюрьме очень не любят, когда к осужденным, особенно политическим, кто-то приезжает со стороны. У меня не было даже краткосрочных свиданий, а с адвокатом давали очень мало времени.

В колонии не давали никаких письменных принадлежностей, чтобы ты не мог ничего себе записать или показать. Для них иностранные представители — это прямо опасность, не дай бог, что-то расскажут про колонию.

Хотя информация о том, что там происходит, все равно рано или поздно становится известной. Но они стараются это ограничить. С весны 2023 года меня никто не мог навестить. Соответственно, и нормальной переписки с родными не было. Еще важный момент — запрещена переписка на иностранных языках.

“Тебя выбрасывают, чтобы выторговать какие-то поблажки”

Как проходило освобождение? Были ли какие-то предпосылки, что это произойдет?

Все было, как обычно, ничего не предвещало, что это произойдет. Конечно, я представлял, что могут какие-то такие действия быть, но прецедентов не было.

Никто ничего не сообщал. Пока не приехала машина с сотрудниками КГБ меня забирать, я и не знал, куда меня везут и зачем. Ожидал, что меня просто переведут в другую камеру, как это обычно происходит, а тут оказывается, что ты куда-то едешь.

Суд по делу "Революционного действия" / АЧК Беларусь

Конвой, который нас возил на суд, потом нам говорил, что они не ожидали такой речи. Думали, что все будут раскаиваться, заниматься самоунижением, а все говорили по-честному. Это для них было удивлением. И было забавно, что конвоиры нам говорили, что хотят попасть к нам на приговор (потому что смены меняются).

До этого они 70 заседаний сидели и думали, что же здесь происходит, почему так долго. А уже глядя на последнее слово, на приговор, многие выражали свою поддержку, насколько это возможно.

Были ли за пять лет моменты слабости и сожаления?

Нет, сожаления нет никакого. Я это говорил и в последнем слове, и могу сейчас повторить: можно было сделать больше, зная, что все равно это закончится тюрьмой. Некоторые меры безопасности, возможно, были излишни, с одной стороны. А с другой — я не вижу смысла сожалеть о прошлом, оно осталось там.

Я совершенно не считаю эти пять лет потерянными. Наоборот, я считаю их годами приобретений, новых знакомств, новых знаний.

Про прочитанные книги

Ты говорил, что прочитал сотни книг в заключении. Какой текст тебя больше всего впечатлил и что бы ты посоветовал прочитать?

Мои любимые книги, которые я перечитывал несколько раз, это книги Франца Кафки, Фридриха Ницше, Альбера Камю, Жан-Поля Сартра, Марка Аврелия.

Из научно-популярного я несколько читал Даниэля Каннемана “Думай медленно, решай быстро”. Это книга с большим социально-политическим потенциалом, она ставит под сомнение концепцию рациональности человека. Даже люди с учеными степенями, высшим образованием и большим опытом делают совершенно простые ошибки. Это тоже говорит, что доверять даже самым лучшим в принятии решений может быть опасно.

Много научно-популярных книг мне отдельно нравились. Это и Ричард Докинз, и Стивен Хокинг. Достоевского из русскоязычных писателей очень люблю.

Из белорусских писателей в СИЗО удалось почитать Виктора Мартиновича, Андрея Горвата, “Сотникова” Василя Быкова я несколько раз перечитывал.

И больше всего впечатлил Владимир Короткевич, потому что я до этого в школе читал “Каласы пад сярпом тваім” и другую прозу. Оказалось, что у него очень сильная, заряженная лирика, тоже сильно связанная с белорусской историей.

Двоюродный брат Павла Латушки Анатолий в СИЗО заказал сборник стихов. Я его почитал и много чего оттуда выучил, потому что оно такое воодушевляющее, очень много сильных строк.

Например?

“Ода ерасі”, “Павешаным 1863 года”. Есть стихотворение “Здратаваныя магілы”. И хотя оно про борцов за свободу Греции, но по сути, универсальное, посвященное Игнату Гриневицкому, который убил российского императора. Такого плана стихотворения меня впечатлили, я Короткевича открыл по-новому.

Если говорить про национальное, у тебя есть корни и белорусские, и японские, как они на тебя повлияли? Что в тебе именно белорусского, а что именно японского?

Однозначно не скажешь. И там, и здесь я ощущаю себя дома, но и есть отличия. Здесь мне говорят, что спокойствие, не эмоциональность и уравновешенность – это черты, присущие японцам. То, что я не сильно склонен своими чувствами делиться.

А с другой стороны, когда я нахожусь в Японии, в кругу у друзей, знакомых, у меня проявляется какая-то расслабленность. Кроме того, стремление все время быть как все (Япония очень коллективистская в плане ментальности), уважение к авторитету, к иерархии – у меня этого нет.

Для меня совершенно не имеет значения, где человек родился, какой у него паспорт, какая у него национальность. В первую очередь, потому что это вопрос самосознания. Так как я столько лет в белорусском контексте, и все, что происходит в Беларуси, мне не безразлично, я ощущаю привязанность к Беларуси.

Но, с другой стороны, я совершенно космополитичен. И где бы это ни было, я бы хотел помогать человеку, неважно, кто он по национальности.