"Сложно видеть боль": история белоруса, который стал боевым медиком на войне

Если бы не началась война в Украине, Некромант и дальше работал бы поваром на корабле. И не был бы Некромантом — у него было бы обычное имя. Но с корабля белорус попал на войну и стал боевым медиком. Он не уверен, что смог бы выстрелить в человека, хоть и повторяет себе, что “враг это враг”.

Поэтому Некромант не стреляет в людей, а спасает тех, кто сражается за Украину. Мы уже давно договорились на интервью, но белоруса ранило. Но наконец он выходит на связь и говорит, что с ним всё хорошо. Его выписали из больницы, раненая нога заживает.

И он продолжает сбор на автомобиль, который поможет боевым медикам спасти больше жизней.

“И хоть мы заливали в него кровь, это не сильно помогало, по мониторам видели, что теряем его”

— Как вы попали на войну?

— После репрессий 2020 года я жил в Европе и работал поваром на круизном лайнере. Когда началась война, первым в Украину поехал мой лучший друг. Я его не отговаривал, но у меня самого не хватало на это смелости.

Прошел год. Друг позвонил мне и сказал: здесь не хватает людей, приезжай, встретимся — давно не виделись. И я согласился, приехал в Украину.

Я знал, что буду медиком. Я понимаю, что враг — это враг, но мне до сих пор кажется, что я не смог бы выстрелить в человека. А медик — это для меня самое то. И, как показала практика, у меня и правда неплохо получается.

Все навыки приобретал уже на месте. До приезда в Украину я даже уколы не умел делать. Не говоря уже о том, чтобы представлять последовательность действий, когда кому-то осколок прилетает в живот.

— Не представляю, как этому можно быстро обучиться. Как?

— Меня учили коллеги — другие бойцы, другие медики. Я начал с курса базовой общей боевой подготовки, который занимает около двух месяцев, а после этого мы все отправились по своим боевым единицам. И я даже не могу сказать, что моё обучение окончено. Война меняется, и с ней меняются протоколы оказания первой помощи. То есть, поле для обучения бесконечное.

В Киеве проводят курсы медподготовки и для гражданских, и для военных. И источников информации достаточно много. Например, рекомендую сайт tccc.org.ua — там можно посмотреть все презентации, пройти дистанционные курсы, чтобы иметь представление о том, с чем, возможно, будешь иметь дело.

Ну а практические занятия — это уже боевые выезды. Условно, ты научился на себе или на товарище, как закручивать турникет — и повторяешь это на боевом. По-настоящему отработать это до выезда ты не можешь, потому что раненого человека перед тобой нет.

— Были ситуации, когда вы просто не знали, что делать? И — что тогда делать?

— Да, такие ситуации были очень часто. В первые месяцы я работал на медэваке — это такая “военная скорая помощь”, которая забирает раненого на одном из звеньев цепи эвакуации. Как-то у нас был тяжело раненый боец с гиповолемическим шоком. Проще говоря — у него была большая потеря крови. И хоть мы заливали в него кровь, это не сильно помогало, по мониторам видели, что теряем его.

Я не знал тогда, что делать, я был стажером, просто набирался опыта. Но в машине всегда есть опытный медик и его помощник. И когда я смотрел на то, что делают эти ребята, мне казалось, что я вижу какую-то магию, какие-то чудеса. Сам я просто подавал им препараты. Того парня всё же спасли. У меня на глазах никто в медэваке никогда не умирал.

— А быть медиком на войне — это опасно? Вы близко к “нулю” подъезжаете?

— Сейчас война сильно поменялась. И противник использует дроны, и мы используем дроны (у противника, к сожалению, больше ресурсов). Всегда есть опасность, что во время движения того же медэвака прилетит какой-нибудь дрон.

Даже когда мы уже забрали раненого и пытаемся выехать в более безопасное место, в сторону стабилизационного пункта или какой-нибудь больницы, всегда есть риск того, что по нам может что-то ударить.

А в начале войны, когда дроны еще не были так сильно распространены, медэваки расстреливали из засады. То есть, российские солдаты ждали пока будет проезжать мимо машина медиков, и просто в упор расстреливали её насквозь.

“Знаете, это как какой-то феномен зловещей долины. Ты видишь человеческое тело, которое анатомически выглядит неправильно”

— Как вы с этим справляетесь? В смысле — эмоционально?

— Первое время тяжело. Сложно осознавать, что все штуки, которые видел на картинках в учебниках, теперь видишь вживую. Знаете, это как какой-то феномен зловещей долины. Ты видишь человеческое тело, которое анатомически выглядит неправильно, деформировано. И ты невольно думаешь, что это очень больно. Сложно видеть, как человеку больно.

Я бы не сказал, что к этому можно привыкнуть. Каждый раненый — это всегда стресс и воспоминания.

Тяжелее всего работать, когда ранены твои знакомые, твои друзья. Люди, с которыми ты буквально несколько дней назад виделся. Все было хорошо, и вот сегодня он ранен.

А потом мы приходим к ним в больницу. Но, к сожалению, часто это такие ранения, что человек не может сам ходить. То есть все эти встречи в основном происходят в палате, пока у человека всякие железки из рук и ног торчат.

— А по мирной жизни скучаете? Не хочется снова на корабль — и готовить?

— Очень хотелось бы ответить, что скучаю. По спокойствию, по размеренности. Но война — это наркотик, самый жёсткий наркотик. Я никогда не получал таких эмоций и столько эмоций, как здесь.

Как проходили мои дни раньше? Утро начиналось в 6 часов. Я делал заготовки для повара, готовил ужин и завтрак для всего персонала судна, пёк пироги. В шесть часов вечера шёл на камбуз и перенимал смену у шефа, занимался своей обычной работой.

Так проходило 50 дней подряд, а потом я уходил в отпуск. Два месяца я работал в море, два месяца сидел дома. И так по кругу.

А сейчас? Просыпаюсь, делаю кофе, живу в как будто бы обычную жизнь. А потом еду на боевые. И тогда живу в каком-нибудь подвале или укрепленном месте. Проснуться, умыться, сделать какой-то простой завтрак, мониторить ситуацию по карте, слушать радио. И быть готовым, что кому-то нужно будет оказывать помощь.

Зачем боевой медик собирает на автомобиль?

— Вы говорите, что без машины на поле боя вы — пешеход с аптечкой…

— Без транспорта эвакуация раненого фактически невозможна. Если у медиков повредили или уничтожили машину, это значит, что на один экипаж боевых медиков стало меньше. Один экипаж не может выдвинуться на позицию. Так что машины — это критический ресурс.

Из-за угрозы дронов десятки километров нести раненого на себе — это и тяжёлый путь, и, скорее всего, смертельный. Любой транспорт делает нашу работу быстрее и безопаснее.

Чтобы эвакуировать одного тяжело раненого пешком, нужно не менее 4-х человек. И, скорее всего, придется нести его не по какой-нибудь ровной дороге, а идти лесами, полями. И это всегда опасность мин, это всегда опасность, что кто-то упадет, ногу подвернет и тоже условно будет ранен. И уже не будет готов кого-то нести.

Эвакуация всегда происходит по самому неудобному, самому скрытому и безопасному маршруту. Поэтому, если есть возможность делать это на машине, мы стараемся использовать транспорт. Это ускоряет эвакуацию и, следовательно, увеличивает выживаемость раненого во время эвакуации.